Фаворит. Том 1. Его императрица - Страница 204

204

– Ты, бачка-царь, обещал нам город спалить, вот и делай так, и пока Оренбурга не спалишь, мы тебя никуда не пустим…

Емельян Иванович занял в Берде лучшую избу, горницу изнутри обклеил золотистой фольгой и яркими бумажками, указав именовать эту комнату «золотой палатой». Оглядывая стенки, он предавался перед людьми сладостным «воспоминаниям» о былом житье:

– Эдак-то, помню, ишо ранее, когда коронку таскал, так у меня во дворце-то питерском, почитай, все комнаты таковы были…

Просители падали ниц, целуя сапоги «надежа-государя», явно ослепленные фальшивым блеском дешевой конфетной фольги. А в сенях дежурили охранники-казаки, неустанно игравшие на скрипицах и ложках, увеселяя «императора» яицкими речитативами:

А где кровь лилась,
там вязель сплелась,
а где слеза пала,
там и озеро стало…

При торжественных выходах к народу Пугачева вели под руки разнаряженные бабы из походного гарема, враждовавшие между собой, кому из них сегодня спать с его «величеством»? Дорвавшись до царской власти, Пугачев уже не мог спать с одной женщиной, обязательно клал с собою двух баб – одну слева, вторую справа (а царю как же иначе-то?). Сиживая в «золотой палате» под портретом цесаревича, Пугачев пускал притворную слезу, иногда, распалясь, даже навзрыд рыдал, убивался:

– Очень уж Павлика повидать хочеца… Вся душа изнылась! Вот небось обрадуется он сваму батюшке-то.

Подкрепляя свое положение, он распускал слухи, будто Павел уже выступил навстречу отцу, ведя войско в 30 000 штыков. Известие о его женитьбе Пугачев воспринял с большим достоинством:

– Как же! Наташку-то я помню… еще девчонкою малой на руках таскал. Сопливая была, а теперь поди красавушка стала. Дай-то божинька им деток поболее… уж я понянчусь!

Притворяясь пьянее, чем был на самом деле, Пугачев строгим глазом, отливавшим нехорошей болезненной желтизной, косился на своих ближних, словно выведывая – как они? веруют ли? Ряды виселиц, расставленных вокруг Берды, устрашали каждого, кто осмелился сомневаться. Отсюда он рассылал по стране манифесты: всем воля-вольная, мужикам пахать и сеять не надобно, рабочих призывал уничтожать заводы, придуманные едино ради прибылей. Для его армии мастера успели отлить 10–15 пушек, но когда потом возникла нужда в артиллерии, то было уже поздно: военные заводы Урала лежали в развалинах, уничтоженные, все пошло прахом, а народ разбежался… Верно говорят в народе: сила есть – ума не надо! Но теперь Пугачев мог рассчитывать только на трофейные пушки, а Дунайская армия Румянцева будет зависеть от запасов арсеналов… Война-то еще не кончилась – война продолжалась!

* * *

…Бибиков, прибыв в Казань, докладывал Петербургу; что дворянство пребывает в тоске и унынии, бедные истерзаны страхом господним, а богатые, махнув рукой на свои имения, уезжают подальше. Казань живет ожиданием пугачевского нашествия. Бибиков выражал боязнь за свои гарнизоны, особенно отдаленные от центров, – как бы солдаты не переметнулись к самозванцу! Духовенство в провинциях почти все на стороне Пугачева, его посланцев попы встречают крестным ходом с хоругвиями, заодно молятся за цесаревича Павла, Екатерину же в ектениях уже не поминают…

Екатерина все чаще совещалась с Шешковским:

– Степан Иваныч, тебе, дружок, следствие вести. Истину из Пугачева с кровью достань и мне покажи… Костей его не жалею. Но, пытая, сбереги изверга, чтобы своими ногами на эшафот вскарабкался. Вопросов у меня к «маркизу» скопилось немало…

– Матушка, – кланялся ей обер-кнутмейстер империи, – какие вопросы? Сначала вора словить надобно.

– Если за рубеж не скроется, дома всегда словим! – Логика размышлений уводила императрицу в дебри внешней политики: кто стоит за спиной Пугачева? За спиной его стоял русский народ, но Екатерина гадала: «Фридрих? Мария-Терезия? Или… Панин?» – О том и будешь с Пугачева сыскивать, – наказала она Шешковскому. – Еще знать хочу, откуда знамя голштинское у злодея явилось?

Настала ночь, а Васильчиков не дождался звонка, зовущего его к исполнению обязанностей. Но и заснуть Екатерина не могла, до утра блуждала по темным комнатам пустого, будто вымершего, дворца. Надо подумать. И как следует подумать. Справится ли Бибиков с Пугачевым? Вряд ли… Румянцев застрял на Дунае и не даст Бибикову ни солдат, ни Суворова! А что Васильчиков? Ничтожество, живущее по звонку, как лакей на побегушках. Орловых она удалила сама, и еще неизвестно, что взбредет в голову Алехану, который владеет могучей эскадрой…

На кого положиться? На чье плечо опереться?

– Никого нет, осталась одна! Совсем одна…

Красота мужчины – дело последнее; Екатерина ценила мужскую породу за иные качества: силу, волю, бесстрашие, разум. Сейчас, как никогда, необходим сподвижник в преодолении трудностей, возникавших на каждом шагу.

– А где мне сыскать такого? – вздыхала Екатерина…

Нашла! Раненько утром, когда явился гоф-курьер, чтобы забрать для развоза почту, женщина казалась собранной, мрачной, черствой. Одно из писем она выделила точным жестом:

– В армию Румянцева – генерал-поручику Потемкину!

Это было письмо, зовущее к любви, какие пишут все женщины всем мужчинам. Гоф-курьер этого не знал. Широким жестом сгреб он почту со стола в свою широкую сумку, защелкнув бронзовые пряжки. Сейчас в панинской канцелярии проставят печати, и через всю страну, потрясенную восстанием, поскачут курьеры…

Екатерина мысленно пересчитала прежних фаворитов:

204