Фаворит. Том 1. Его императрица - Страница 202

202

– Охти мне, Гаврила! Чую, за солдатами присмотр нужен – как бы к самозванцу не переметнулись…Ты, Гаврила, старайся: коли Емельку словим, быть тебе в поручиках!

Державин в Казани даже маменьку обнять не успел – сразу отъехал в Симбирск и далее. Бибиков обязал поэта надзирать за «вольным духом» среди солдат и населения.

Восставшие калмыки уже захватили Ставрополь – со всем начальством и пушками. Державин взялся писать увещевательный манифест – ко всем калмыкам. В искусстве писания он мог поспорить с императрицей, и потому злокозненная тема – царь Пугачев или не царь? – под пером Державина обретала бульшую убедительность:

«Кто вам сказал, что государь Петр III жив? После одиннадцати лет смерти его откуда он взялся?.. Нет разве на свете государей, друзей его и сродников, кто б за него вступился, кроме беглых людей и казаков? У него отечество – Голштиния…»

Бибиков был вполне доволен «манифестом» Державина и отослал его в Петербург – на одобрение императрицы. Вряд ли Екатерина усмотрела в писании поэта литературное соперничество… Орлову она сказала:

– Письмо такого дурного слога, что я его не опубликую. Охота нашим калмыкам знать, какие были сродники у меня да мужа моего в Германии! Державин не только Голштинию, но даже Фридриха Прусского сюда приплел…

В рескрипте на имя Бибикова она объявила себя «казанской помещицей», но Орлов тогда же заметил, что Державина, казанского дворянина, она запомнила. Бибиков издалека ощутил, что Екатерина к Державину подозрительна:

– Помереть тебе, Гаврила, в поручиках, не станет тебе ходу. Ты всего стерегись, жить ныне опасно…

Державин стеречься не умел; в речи перед портретом Екатерины поэт выразился: «Признаем тебя своею помещицей. Принимаем тебя в свое товарищество. Когда угодно тебе, равняем тебя с собою…»

Екатерина говорила:

– Дожила я! Донской казак Емелька Пугачев из меня жену свою сделал, а Гаврила Державин ровней себе объявил. Надо Дидро об этом сказать – пусть посмеется!

7. Дидро и Пугачев

Екатерина, пытаясь иронизировать над Пугачевым, столь часто называла его «маркизом», что в Европе появились даже его апокрифические изображения, на которых донской казак и в самом деле сродни какому-то маркизу. Но политики Европы не обманывались: самозванец был уже расшифрован, имя Емельяна Пугачева в сочетании с именем Дени Дидро быстро заполнило потаенные каналы дипломатии. Берлин и Лондон, Париж и Вена проявляли жгучее любопытство: что предпримет далее Пугачев и как велико влияние Дидро на императрицу?

Екатерина говорила кабинет-министру Елагину:

– Дидро иной раз как столетний мудрец, но чаще всего – наивный ребенок. Если бы его прекрасные теории приложить к русской жизни, так завтра же от России камня на камне не осталось бы… Он такой же Пугачев, только в другой ипостаси…

Дидро выслушивал ее речи с улыбкой.

Но… как понимать его улыбку?..

Екатерина потянулась к звонку:

– Велю закладывать сани, мы едем…

Она привезла Дидро в Сухопутный корпус; будущие офицеры поразили философа бодрым видом гимнастов, кадеты не страшились прыгать с высоты, умели ящерицами ползать по стенам, штурмовали снежные пирамиды, а когда императрица начала с ними играть в снежки, то один крепкий снежок залепил и лицо энциклопедиста.

– Очаровательная игра! – сказал Дидро, приняв в ней участие, после чего беседовал с кадетами о Гуго Гроции, и они, шаловливые, как чертенята, свободно цитировали Вольтера и Гельвеция…

Это было удивительно! А вечером, попивая с Нарышкиным слабенькое винцо возле камина, ученый слушал этого старого человека, сокрушавшегося о бедах отечества.

– Я ведь долго жил в Европе, – говорил он, – и много живу в России. Для Европы она всегда останется сфинксом, и все будут удивляться нашему могуществу и нашим бедам. Но для меня, для русского, останется трагической загадкой: как мы еще не погибли окончательно под руинами собственных ошибок?

От Нарышкина же Дидро узнавал и последние новости из глубин России, где ворочалась страшная русская народная силища, потрясавшая самодержавие, и в такие моменты Дидро было искренно жаль Екатерину, как было жаль ему и турецкого султана Мустафу III, загнанного за Дунай тою же Екатериною… Дидро был слишком добр: он жалел всех!

Он жалел и Фальконе, который грубо отказал ему в гостеприимстве. Только сейчас, посещая его мастерскую, Дидро убедился, что человечество обрело новое произведение искусства и ему остаться в веках… По дороге от Фальконе ученого перехватил едущий в карете французский посол граф Дюран.

– Стойте! – властно произнес он, и сани с Дидро остановились посреди Морской улицы. – Я требую внимания к себе, как к послу короля, подданным которого вы являетесь… Исполните мое поручение: передайте императрице предложение Версаля, желающего склонить Россию и Турцию к принятию французского посредничества.

– Этого я никогда не сделаю! – пылко отвечал Дидро. – Я приехал сюда как гость, а не для того, чтобы поддерживать политику Версаля, ведущего к раздорам и несчастиям многих людей планеты.

– Вы не любите Францию, – упрекнул его Дюран.

– Нет, я очень люблю Францию, – возразил Дидро. – Я люблю Францию и не хочу, чтобы Версаль оскорблял Россию.

Дюран направился к карете, издали крикнув:

– На этом мои просьбы заканчиваются. Но если вы патриот, вы и сами найдете способ постоять за свое отечество…

Дидро попал в неловкое положение, а граф Сольмс и его австрийский коллега князь Лобковиц силились проникнуть в тайну его частных бесед с Екатериною: нет ли в них вредных суждений о немецкой политике? Сольмс прямо сказал ученому:

202